Завести новые знакомства

Дядька поворотился к нему, завидя его поросячью парную рожу, и огрел по шеям, сшибая махом ушанку. Управившись, дядька с горстью гвоздей в кулаке и молотком шатался по дому, не дождавшись, чего еще скажут делать. Врачи, санитарки, обслуга все кружили, отыскивая какое-нибудь ответственное лицо. Поумнев, связались с районом, известили милицию, что сбежал у них малолетний душевнобольной. И чего тебя в той турьме не убили, чего ж тебя как крысу тама не задавили.

Дядька не сдерживался, перечил ей горячо, слезно Да чего вы городите, Евдокия Пахомовна, да я ж найду его, найду! Так по лесу ходили и так воротились Петр Петрович истерзанный, в слезах, а Пахомовна каменная, ни кровинки в лице. Снег лесной пышет духом хвойным, живой без морозов зимних, белей зимних небес. Мите помнилось, что ноги его подломились и он мигом высоко взлетел. Но услыхал усталые глухие голоса людей, тонущие в тишине леса.

Он помучился и позвал из-под еловых тяжелых лап пропавшую мать. И позвал самого Карпия, чтобы хоть старик услыхал его и забрал из леса, в который он от людей убежал. Зябкий, холодный сон сцепился с косматыми лесными сумерками. Чьи-то голоса, погодя, заухали по лесу, становясь все слышней. Ему чудилось, что и мать с Карпием прячутся под елками или зарывшись в снег.

И никому их не видно, но они слышат, глядят на людей, боясь им явиться. И уже не помнил о матери с Карпием, утыкаясь в сугробы, поскуливая. Наладив адскую снасть, дядька присел, будто на дорожку, и разрыдался обо всем, что смог вспомнить. Сидя на табуретке, еще живой, он вспомнил и Митю, которого вдруг, в эти мгновения, навечно полюбил. Ум его вспыхивал только при мысли, что мальчик цел и невредим.

Изнемогший, он выблевал мучившую водку и двинулся по комнатке, начав куда-то наугад снаряжаться. Но наступили деньки, когда только он и Пахомовна дежурили одиноко у койки. Ходила, жаловалась на него докторам, что мешает в палате установиться режиму, но без толку.

Будто выструганные, смолисто-светлые, отлеживались матрацы светилось смолисто и окно. Сдобный дух, который обживал палату, сладкостью своей и теплом тихонько душил остывая, испекал. Дядька со старухой, тверезый и пьяноватая, поврозь устраивались с боков койки, выглядывая дни и ночи своего Митю. Отчаянная жалостная тяжба, будто за кроху хлеба, надрывала их силы. Петру Петровичу уже чудилось, что старуха давит Митю, когда прибоченивается, дышит. Пахомовна глухо стерегла дядьку, отплачивая матерно за кашляшок или громкий вздох. Бывало, Пахомовна уцепит горячечно ручонку, бухнется на коленки. Тут же, впотьмах, Петр Петрович, ничего не видя, вскочит и готов уж куда-то бежать. А бывало, хватится поутру нянька, что сырая под Митей простыня, вытопился жаром, или же мокрая, разок обмочил.

Хоть и дармовое, его отсчитывали старшие сестры, будто свое кровное. Бабы, остервенев, вставали стеной, криком, отказываясь вдруг выдать простыню. Тогда шагала Пахомовна, одна против дружных, ее уже поджидающих, мордоворотиц. Не ведая, что за слово, она без вранья вразумляла на свой лад Это я знаю, ваш едрит-мудит! Повыскакивали из дурды, нарожались, и такие живучие, умнее всех! Уходила она гордячкой, добыв без долгих разговоров то, за чем пришла. И убеждаясь, как он мучается, вины с него не снимала, но жалела. Они через все страдания, храня Митю, уверовали, что в нем сильна жизнь. Чудилось им, что Митя подрастал и взрослел, хоть и не подымался с койки. Увидал, вырастая, так что напряглась в нем сердечная воля, тянущая жалостливо склониться к матери. И это его бессильное, с немотой, старание оторваться от койки обрушилось на вошедшую в палату женщину. Будто сама дитя, она беспомощно заплакала, боясь и отойти, и чуть приблизиться. Мальчик, попав в дом, твердил одно, что где-то у него есть мать.